Очная ставка

Эта идея, конечно, утопична. Она сводится к тому, что хорошо бы собрать в одной комнате некоторых лидеров эмигрантской политической мысли – не левее Керенского (с теми, кто левее Керенского, и разговаривать не стоит), и заставить этих лидеров поговорить, так сказать, всерьез. По той системе, которая применяется при выборах римского папы: пока не выберут единогласно, выборщикам кардиналам есть не дают.

Я не вполне уверен в том, что такая система реально применяется на практике, но теоретически она совсем не плоха. Голод весьма способствует сговорчивости. Именно поэтому в советской России подсоветские люди сговариваются легче и проще, чем сговариваются те же русские люди в эмиграции. Голод не тетка. Хотя бы уже по одному тому, что голод – мужеского пола. Мужескому полу теткой быть трудно.

Моя утопическая идея имеет два варианта.

Вариант номер первый – совершенно утопический. Вот, например, собрать бы в одной комнате и перед некоторым судом присяжных Екатерину Кускову и братьев Солоневичей и поставить вопрос ребром: так кто же, собственно, оказался прав? Те ли, кто проповедовал эволюцию, национализацию и нормализацию, или те, кто говорил просто-напросто о кабаке.

Насчет терминов не стоит особенно упорно спорить. Мы говорили: кабак. Керенский теперь применяет несколько другой термин: «сумасшедший дом». Разница, если она и есть, не так уж велика. Может быть, кабак. Может быть, сумасшедший дом. Может быть – помесь кабака с сумасшедшим домом. Не стоит придираться. Но весьма стоит задать вопрос такого рода:

Люди, которые руководят или пытаются руководить эмигрантской политической мыслью, обязаны иметь толковую информацию о советских и подсоветских делах. Если они этой информации не имеют – то вместо руководства получается только спекуляция. Бывают вещи несколько худшие, чем спекуляция: бывает сознательный обман. На таком обмане я в свое время поймал с поличным П. Н. Милюкова.

Когда я говорил о кабаке, свирепствующем в СССР, на меня было повешено очень много собак.

В числе других – и обвинение в кровожадности. Обвинение оказалось чрезвычайно своевременным. Оно совпало с моментом, когда даже Керенский был вынужден определить нынешнее положение советом термином «сумасшедший дом».

Я предпочитаю термин «кабак» – он короче и ярче. Но не возражаю и против сумасшедшего дома.

В одной из предыдущих моих статей, касавшихся темы ненависти и мести, я поставил вопрос так: а что, если мы поймаем Бела Куна?

Вопрос был сформулирован несколько неясно. По приказу Бела Куна в Крыму было расстреляно сорок тысяч так называемых белогвардейцев. Сорок тысяч человек.

Должен сознаться, что я не толстовец. И что если бы Бела Кун попался бы мне в руки, то у него в кратчайший промежуток времени не осталось бы ни одной не переломанной кости. Эмигрантские толстовцы и вегетарианцы, которые после оплеухи по правой щеке спешат подставить под очередную оплеуху еще и левую щеку – могут иметь о нас самое уничижительное мнение. Их дело. Но нам, белой эмиграции, играть в мягкосердечие не приходится.

Я, конечно, ненавижу большевиков лютой ненавистью. Никогда этого не скрывал. Как не скрывал и того, что в советской России мне приходилось и воровать, и халтурить, и писать в большевицких газетах. Некоторые мои грехи мне проще было бы скрыть. Для чего мне нужно было рассказывать о том, как я ходил воровать керосин? И о том, как я устраивал спекуляцию со спартакиадой?

Только для того, чтобы дать русскому зарубежью посильно точную фотографию подсоветской жизни. Фотография вышла не очень точная. О своей политической работе в СССР я смогу рассказать только вернувшись в Россию – разумеется, не красную, а белую.

Я не расписывал большевицких ужасов. И я говорил о том, что наша семья была, вследствие наших личных данных – в весьма привилегированном положении. В таком, например, положении, в каком находятся в Америке верхние десять тысяч – конечно, с поправкой на относительность масштабов. В концентрационном лагере мы тоже завоевали себе привилегированное положение.

Но вот вам сценка, которой я в свою книгу не решился всадить.

 

Я исхожу из предположения, что подавляющее число читателей «Голоса России» читали и «Россию в концлагере». В этой книге была описана «трудовая колония» беспризорников на двадцать седьмой версте беломорско-балтийского канала. Из жизни этой колонии я не все описал. Я старался избегать так называемой «темы ужасов», которая благоденствующим и неблагоденствующим иностранцам и эмигрантам уже успела намозолить глаза. Но, тем не менее, было так:

Когда я из водораздельской «трудовой колонии» беспризорников шел отыскивать площадку для спортивных игр, и делал зигзаги в сторону от дороги, по той же дороге двое оперативников вели какого-то беспризорника – лет этак двенадцати-тринадцати. Я думал, что его конвоируют куда-то на соседний лагерный пункт и особенного внимания на это происшествие не обратил. Слышу два или три выстрела.

Шагах в сорока от меня оперативники расстреливали этого мальчишку. Расстреливать ребенка – это все-таки не так просто даже и для чекистов. То ли руки у них дрожали, то ли они стрелять не умели, но, по-видимому, первые выстрелы были несколько промазаны. Мальчишка с нечеловеческим криком бросился в кусты, уже спотыкаясь на бегу, оперативники стреляли ему вслед и бежали за ним, мальчишка орал что-то вроде того: «дяденьки, не убивайте!»… Дяденьки все-таки догнали его, и в мальчишку, который, извиваясь, лежал на земле, было сделано несколько окончательных выстрелов. Мальчишка затих.

Я стоял, оглушенный этой сценкой шагах в сорока. Если бы убийство или казнь этого ребенка происходили несколько ближе – шагах, например, в десяти – я бы в эту историю ввязался – правда, с весьма невеликими шансами на успех. Но что я мог сделать, безоружный, находясь в сорока шагах от двух вооруженных наганами и винтовками людей: только пойти на самоубийство.

От ужаса, отвращения и ярости я, помню, даже присел у какой-то сосны. Оперативники меня, по-видимому, не заметили: убийство мальчишки поглотило все их внимание. Они подняли трупик за руки и ноги и куда-то поволокли вглубь леса. Я сидел оглушенный и долго еще не мог подняться на ноги.

Я никак не собираюсь утверждать, что этот мальчишка был ангелом во плоти – о нем я не имею никакого понятия. По всей вероятности, он был и вором, и алкоголиком. Но не совсем исключается возможность того, что те же оперативники, которые в карельской тайге сейчас убили ребенка, год или два тому назад убили – или уморили голодом – его отца и мать, и выкинули этого ребенка в беспризорность.

Когда о таких вещах более или менее благоденствующая эмиграция читает в газетах – она может верить и не верить (хотя, собственно говоря, не верить нет никаких оснований – слишком много фактов, документов и фотографий было опубликовано за рубежом), но нельзя не поверить, что такие впечатления не забываются.

На нашем подсоветском веку – это была далеко не единственная сценка.

Всем нашим толстовствующим, вегетарианствующим, подставляющим правую ланиту после пощечины по левой, всем упрекающим нас в ненависти к большевикам, – мы имеем полное моральное право сказать следующее:

Хорошо. Если вам это нравится, подставляйте не только щеки, но и челюсти, и затылки. Но только – свои собственные. А не затылки русских детей, которые революции не делали и либеральных слюней не разводили. Но разводить эти слюни в те годы, когда там, в России, расстреливают русских детей, это, простите меня за выражение, – уже не толстовство и не либерализм – это просто подлость.

Наша «великая и бескровная» началась с убийств, держалась на убийствах и кончается убийствами. Резали буржуев, кулаков, помещиков, детей, священников – и теперь, наконец, слава Тебе, Господи, начинают резать самих себя.

Младороссы от этого могут приходить в некоторое уныние. При наличии некоторого морального усилия – они могут выдвинуть еще и теорию национального перерождения самого диктатора, базируясь хотя бы на том факте, что он ликвидировал почти всю еврейскую верхушку партии.

Впрочем – теперь уже трудно определить, кто уже ликвидирован, кто находится, так сказать, в процессе ликвидации и кто именно будет ликвидирован завтра. Сообщения об арестах уже принимают, если так можно выразиться, арифметический характер. Сообщается уже совсем просто: в Белоруссии арестовано 617 человек. Правда, ничего не говорится о том, сколько из них расстреляно и сколько «покончило самоубийством». Но это не так существенно.

Кроме убийств, советский быт характеризуется еще и очередями. Сейчас в СССР выстраивается какая-то гигантская очередь к убийствам. К стенке гпусского подвала. Мы находимся накануне российского девятого термидора.

«Голос России», 6 июля 1937, № 54