ШТАБС-КАПИТАНЫ СОВДЕПИИ

Констатация и эмиграция

Этот иронический подзаголовок взят в, так сказать, разъяснение одной русской газете, которая упрекнула меня в недостаточном знании русского языка. У меня уже написана статья о русском языке вообще и о русском языке в эмиграции. Там я подробно объясню, в частности, и «констатацию», и «типический», и многое другое, еще (или уже) неслышное людям, забывающим русский язык. Приходится объяснять даже иронию. Как-то я сыронизировал над тем, что я-де являюсь в эмиграции «самой крупной величиной» – вот сколько грязи выливают. Такого рода ироническим «доказательством от противного» я могу оперировать и сейчас. Нет ни одного органа в эмиграции, который не крыл бы меня и почем зря – но и также по чем не зря. «Возрождение» ругает из номера в номер, регулярно и настойчиво: ежели бы у меня разыскивать возрожденческие противоречия – я на эту тему мог бы написать даже и две брошюры, - но возрожденческая… кожа выделки не стоит. В последнем номере «Часового» моей одной персоне посвящены целых четыре статьи: чем же, прости Господи, не «знаменитость»?.. В последнем номере «Возрождения» Ив. Тхоржевский ляпнул целую статью: «Конец Солоневича» – статья напомнила мне старую, милую и очень мудрую сказку: сказку о том, как мыши кота хоронили.

Ив. Тхоржевский обрадовался рано – если бы тут и было чему радоваться. Радоваться и рано, и нечему.

Меня хоронили – в последовательном порядке: милюковцы, младороссы, возвращенцы, РОВС, внутренняя линия. Раз десять хоронил собственный брат. И ничего – вполне жи. И даже на руках могу стоять. Юра иронизирует: «теперь Ватик стал на собственные ноги». От одних лишних похорон ничего не прибавится и не убавится. И еще неизвестно – кто и над чьей безвременной могилой будет неутешно рыдать. It’s the long way to Tipperary. На этом пути сорвутся еще многие.

Но мы с Ю. Ф. Семеновым только что – дней десять тому назад – здесь, в Берлине, в моем кабинете заключили пакт о ненападении. Это не первый пакт такого рода, который я пытался заключить с эмиграцией, и не я буду первым, нарушившим этот пакт. Словом – посмотрим.

В программе ближайших номеров «Нашей Газеты» – цикл моих статей о «подсоветских штабс-капитанах» – живут «штабс-капитаны» и там, и живут в условиях неизмеримо более тяжких, чем в зарубежьи. Этот цикл вызовет ряд обвинений еще более острых, чем нынешние. Тхоржевский пишет: «если теперь Солоневич «кончен»; если верным или даже вздорным обвинениям его теперь люди поверят, то лишь потому, что он сам, явно потеряв голову, ляпнул своим штабс-капитанам: не вы будете представлять и возглавлять в будущей России ее воинскую силу»…

Я, конечно, заинтересован в заблаговременном устранении по крайней мере вздорных обвинений. Я, конечно, вельми благодарен Ив. Тхоржевскому за то, что он «не последовал за г. Цуриковым в область полудоказательств, преувеличений и лютой злобы», лютая злоба – плохой советник. Однако. «лютая злоба» не родится только от пищеварения, испорченного банкетами: она родится из страха. Тоже – и из зависти. Чаще – из страха и зависти вместе взятых. Страх и зависть подсказывают приемы борьбы совершенно безнадежные: публичные приемы. Внутренняя линия действует «аки схимен, обитаяй в тайнех», и кое-что у нее выходит. Из передержек же, если я за них возьмусь, - не выйдет ровно ничего. Ну, вот, спрошу я Ив. Тхоржевского: ну, зачем же Вы, многоуважаемый Иван Иванович передернули мою фразу о том, что «с христианством у меня не выходит», - вероятно, Вы ведь читали соответствующее место в газете. И, вероятно, читали, что именно было сказано вслед за этой фразой. А было сказано, что «если меня ударят в шуйцы, то я в ответ норовлю своротить обе скулы», - точка зрения, конечно, не христианская. Каюсь. А вот Вы, Иван Иванович, подставляете ли Вы по евангельскому завету также и десницу? И ежели для сворачивания скул сил у вас не хватает, то проводите ли Вы ее практике христианскую теорию непротивления злу?

Передержки – очень опасная вещь. Да, я говорил и повторяю еще раз: «от эмиграции до власти только один шаг – и этот шаг сделаем мы». Но этот шаг мы сделаем не шагистикой на унтер-офицерских курсах, а проповедью нашей идеи. Ни одна эмиграция в мире не приходила к власти путем профессиональной конкуренции с существующей в стране вооруженной силой. Есть только один путь – путь идейного завоевания этой силы. А для того, чтобы завоевать что бы то ни было, - нужно знать «театр военных действий». Если зарубежная масса военных, по словам Ив. Тхоржевского, «гордилась и утешалась именно своим военным званием», то И. Т., может быть, и прав. Однако – в качестве утешителя я никуда не гожусь. Нужно не только гордиться и никак уж не утешаться, а нужно работать и знать. Утешительного в нашей жизни – количество весьма ограниченное.

Человеческий документ

Редактор «Часового» В. В. Орехов пишет:

«Мне отрадно было видеть, как большой политический деятель, известный всему миру, бывший министр, свободно цитировал выдержки из книги Солоневича и назвал ее «величайшим человеческим документом нашего века». Насколько нам известно, такая же точка зрения существует на книги Солоневича и в странах противоположной ориентации, и русская эмиграция должна признать, что эти книги сделали великое дело».

Когда я сам писал о деле, сделанном этими книгами, - мне, вероятно, многие не поверили. Верить В. В. Орехову есть, может быть, больше оснований. Дальше В. В. переходит к обычным обвинениям меня в «разлагательстве» - боюсь, что до конца дней своих В. В. – и многие другие вместе с ним – не поймут того простого факта, что и мои газетные писания являются «человеческим документом» – документом боли, гнева и негодования. И документом – гораздо более ценным для будущего России, чем мои книги. Но – это очень трудно понять.

О своих книгах я заговорил вот почему. В них правда, но не вся правда. Отчасти потому, что они были написаны наспех – между погрузкой мешков, мебели, ящиков и прочего. Отчасти потому, что они прошли милюковскую цензуру. Но, главным образом, потому, что они прошли еще более суровую цензуру – мою собственную: я умею цензурировать и самого себя, мои резкости – весьма «подцензурны»… Цензура же заключалась в том, что приходилось выбрасывать рассказы о людях, которые этих людей могли бы выдать ОГПУ. Так как русские читатели, конечно, не помнят моей книги так, как ее помнит иностранный «политический деятель известный всему миру» – то напомню уж я. Было сказано о том, почему я промолчал о «свирьлаговской интеллигенции». Было мельком сказано о «геологах, ботаниках, фольклористах, ихтиологах. Было сказано о «бандах» в Сванетии. Было сказано о геоботанических экспедициях (конец очерка «Памир»), но все это было туманно и поэтому неубедительно или малоубедительно. А – как его расскажешь? Соблазн – велик, но и цензура слишком сурова: за мои лишние слова там могут людей расстрелять. Нет – лучше уж не рассказывать. Когда появится мой «роман», то все это будет передано в беллетристической форме – так, чтобы никакое ГПУ ничего конкретного разобрать не могло бы. Но это, вероятно, будет уже поздно.

Думаю, честно думаю, что русским людям Зарубежья следовало бы с очень большой внимательностью отнестись к моей полемике с эмигрантскими верхами. Я, конечно, не имею никакого права говорить от имени всей России – никто не имеет права. Но от имени самой правой, самой монархической части России – я имею право говорить. То, что говорю я по адресу эмигрантских верхов, - есть только слабая – очень слабая – «репетиция» какой-то грядущей встречи. Не будем зубоскалить, не будем и угрожать: но ведь в самом деле – многих и вешать будут. Я – не буду: я вообще не любитель виселиц.

Эта полемика – не случайна. В массе кажущихся мелочей она демонстрирует глубочайшую разницу в мировоззрении.

Верхи эмиграции прочно устроились на такого рода схеме: вот мы – белые герои, мы – носители идеи, мы – знаменосцы традиций. Все, что осталось по ту сторону рубежа, - разложено, сгнило, отравлено, продалось большевикам.

Между тем, разница между эмиграцией и подсоветской Россией заключается вовсе не в «традициях», не в «идейности», - а просто-напросто вот в чем:

эмиграция – это люди,.. которые прекратили борьбу с большевизмом двадцать лет тому назад;

подсоветская Россия – это те люди, которые ведут эту борьбу и по сегодняшний день.

То, что называется в эмиграции «борьбой», это – в девяноста девяти случаях из ста – просто вздор. Никакая не борьба. Это самосохранение, самоутешение и самообольщение. Никакой борьбы союзы бывших людей не ведут и вести не могут. Они – бывшие люди.

Нельзя также делать из необходимости – добродетель, и из везенья – героизм. Одни попали на врангелевские пароходы – другие не попали. Одним удалось удрать – другим не удалось. У третьих – вообще не было никакой возможности бежать. Словом – факт пребывания в эмиграции, взятый сам по себе, не доказывает решительно ничего.

Я не хочу утверждать, что подсоветская Россия ведет борьбу исключительно из идейных соображений. Не всегда и не вся. Но на такую борьбу наталкивает весь процесс жизни. На такую борьбу толкает инстинкт сохранения нации, семьи, наконец, просто инстинкт самосохранения. Парижская борьба не влечет за собою решительно никакого риска. Подсоветская обычно кончается или лагерем, или подвалом. В Париже без этой борьбы можно и обойтись. В Москве без нее обойтись или очень трудно, или даже невозможно. Семь миллионов концлагерников с не ба не свалились. И вовсе не вызваны кровожадной прихотью Сталина. Это такой же естественный, логически неизбежный результат внутрисоветской борьбы – как травля «Нашей Газеты» является, может быть, и не очень естественным, но неизбежным результатом – внутриэмигрантской. Правда, приемы этой травли могли бы быть несколько менее грязными, но тут уж ничего не поделаешь.

Граница между зарубежной и подсоветской Россиями проходит не у Негорелого. Она проходит по горизонтали. Ушел старый правящий слой с его образом действия и мышления. В СССР пробились к жизни (и к смерти) глубинные народные слои – те, которые были только объектом администрации и конечной станцией «хождения в народ». «Официальная народность» – оказалась таким же мифом, каким оказался толстовский Платон Каратаев. Разрыв между народом и барством, как оказалось, не повлек решительно никакого разрыва между народом и интеллигенцией. Традиции – если они и были – рухнули в прошлое. Официальная церковь в лице митр. Серафима отвернулась от мужичка, мужичок ответил тем же. Шла – и идет – концентрация сил на полюсах: концентрация огромных сил на непримиримых полюсах. Не может быть примирения. Сегодняшние разговорчики о превращении Сталина в «национального вождя» – это вздор, - о вздоре этом я пишу отдельно. Из года в год обе стороны закаляются в непримиримости, гибкости и беспощадности. Выковываются стальные люди, - правда, за счет гибели миллионов, выкованных из менее упругих материалов. Идет страшный естественный отбор – гибнет слабое и развивает чудовищную волевую мускулатуру сильное. Выковывается новое мировоззрение – и, что еще важнее, новое мироощущение. Выясняется, что русский народ – вовсе не народ Обломовых, а народ великой преданности работе. Одна из самых сильных сторон советской агитации – призыв к работе «во имя».

От этого происходит и еще один чрезвычайно важный водораздел: эмиграция мыслит по преимуществу традиционно, подсоветская масса мыслит исключительно технически. Зарубежный офицер скажет: «я мыслю так-то и так-то, потому что я храню заветы». Подсоветский и послесоветский скажет: «а мне на твои заветы наплевать: вот до чего они довели». Зарубежный офицер будет мечтать о восстановлении родного ему полка, послесоветский – о самых современных пулеметах. Традиции полка будут ему или совершенно безразличны, или смешны: дело идет не о полке, а о России. Зарубежный офицер будет говорить о том, что в царской России пятикопеечная булка стоила пять копеек, а подсоветский офицер ответит ему вот что:

Четыре рубля

Я сделал попытку – не очень удачную – ввести В. О. Унишевского в эмигрантский мир. Ген. Краснов  отметил, что В. О. воспитан не хуже, чем соответствующие по возрасту офицеры старого времени. Н. Н. Лагорио вела с Унишевским длинные споры о той же пятикопеечной булке: «неужели вам хотя бы ваши родители не рассказывали о том, как жилось в старой России, неужели  вы им не верили?»

 Унишевский ответил так: 

– Да, знаю и верю. А я им отвечаю вот что: вот вы жрали белый хлеб, и вот что вышло. А я лучше съем плохой обед за рубль, чем хороший за пять рублей, – а четыре рубля отдам государству.

Для того, чтобы нарицательные унишевские оттолкнулись от советской власти – им нужно было дойти до сознания, что при этой власти эти четыре рубля государству все равно не пойдут: утонут в кабаке.

Эти четыре рубля – вовсе не выдумка – ни моя, ни Унишевского. Это – совершенно неоспоримый психологический факт: обострение государственного инстинкта, или – если хотите – патриотизма, до крайнего своего предела. Вот именно этот инстинкт толкал молодежь на  «великие социалистические стройки», на жертву не только обедом, а и здоровьем и жизнью, – вспомните, что я писал о призывах «подтянуть живот и поднажать». Именно этот инстинкт заставлял Унишевского отдавать государству свои четыре рубля. Вот именно этот инстинкт заставлял моего «завклуба» (стр. 409 третьего издания) «отдавать свои нервы, здоровье и, если понадобиться, и шкуру», «строить тоненькую паутину культурной работы» и все прочее. И  – опять же буду цитировать самого себя: «кое-что остается, кровь праведников никогда не пропадает совсем уж зря».

И я – вот тоже даю свои четыре рубля. Давайте будем говорить совсем уж частно: я сейчас, конечно, «знаменитый писатель», – если не верите мне – прочтите В. В. Орехова. Авансы под «Россию на воле» мне начали предлагать уже год тому назад. А я вот целый год работаю над «Белой Империей», за которую я ничего, кроме новой травли, не получу. То есть – ни копейки. Это мои четыре рубля, «отданные государству», только эти четыре рубля выражаются, вероятно, в сотнях тысяч франков.

Очень возможно, что я повторяю ошибку подсоветской молодежи: и эти сотни тысяч утонут в кабаке, на этот раз в эмигрантском кабаке, – как утонула  Тамочкина жизнь. И эмигрантский кабак будет кричать об авантюризме, о желании обобрать нищие штабс-капитанские копейки и будет ставить, какие только возможно, палки в колеса. Сейчас, вот, вместо того, чтобы сидеть над озером и над книгой – пришлось вернуться в Берлин, чтобы эти палки вынимать.

На верхах эмиграции господствует глубочайшая непорядочность. Слой сгнил.  «Трусость и измена» – как констатировал Царь Мученик – (что же, и Он клеветал?). Попробуйте вы потребовать от этого слоя «четыре рубля для государства». Четыре рубля за счет дешевого обеда вместо «традиционного» возлияния на банкете. Попробуйте! А я на вас посмотрю. Попробуйте вы  от него потребовать соблюдения, так сказать, элементарной логической порядочности. Ничего не выйдет. Попробуйте вы дать ему в руки власть: так будут резать друг друга, что Сталин в гробу будет от зависти вертеться вокруг своего неизбежного осинового кола.

Почему же это, вот, мы, подсоветские, «подтягиваем живот», «поднажимаем», жертвуем и четырьмя рублями, и жизнью и, вот, не сдаемся – ни там,. ни тут?

Две иллюстрации.

Унишевский должен был читать доклад в Вене, кажется на собрании завода Сименс и Гальске. Один из местных руководителей непочтительно отозвался о русском народе. Унишевский отказался от доклада, пока ему не принесут извинений. Руководитель от извинения отказался. Унишевский сорвал доклад. Извинения были принесены на другой день. А ну-ка, господа от «заветов» и «банкетов»?

Вторая иллюстрация – в порядке «самонаблюдения»: на какого чорта веду я свою каторжную работу – гораздо более каторжную, чем об этом думают и мои друзья, и мои враги?. Деньги? Так ведь я не «подающий надежды» писатель. Слава? То же самое. Долг? Нет, не ощущаю и этого. Совсем просто: «нужно для государства» – сила, находящаяся вне моей воли, так что, может быть, и заслуги тут никакой нет. Затыкаю собой некую дыру в эмиграции: больше ее некому заткнуть. И – не только собой. Вот женился мой потомок, так что я скоро в дедушки выслужусь – в сорок семь лет это не так плохо. Так что я рискую и не только собой, и Юра рискует не только собой. Вопроса же о том, чтобы бросить эту работу и уйти от этой всеокружающей травли, - даже и не подымается. Нельзя – и кончено. И – не о чем говорить. А я ведь нахожусь в положении затравленного волка – с той только разницей, что я медведь.

Для того, чтобы иметь очень большие деньги, очень большую известность, полное спокойствие души и тела – мне нужно сделать только одно: прекратить «Нашу Газету». Только. Тогда внутренняя линия перестанет грызть меня на всех перекрестках и подсовывать «Штюрмеру» статьи доносного характера. Тогда американские жиды перестанут травить американское издание моей книги. Тогда Их Безмозглости успокоятся и не станут обзывать меня советским агентом. Тогда я смогу ходить и ездить по свету, не держа руку на рукоятке револьвера. И не осматривая перед каждым выездом всех сокровенных мест своего автомобиля, нет ли бомбы. Только одно: прекратить газету и написать десятку издательств – к чортовой матери с политикой, сажусь за роман – гоните авансы. И будут авансы. И буду жить на, скажем, Капри и ловить уклеек. Какого вы мнения об этом проекте, господа штабс-капитаны? И ежели вы отрицательного мнения – так и вы помогите в моей борьбе с этой травлей… А то ведь становится так же душно, как было когда-то в Москве: нечем дышать.

Я пишу о себе. Но это – не мое личное свойство. Это отчасти подсоветское свойство и отчасти выковано в подсоветской борьбе. Глубочайший, проникающий и кровь, и плоть, чисто русский низовой государственный инстинкт. Это – тысячелетний инстинкт русского мужика, который шел умирать за Россию, ни на какие награды не рассчитывая. Это – тот инстинкт, который Россию построил. Это – тот инстинкт, который нынче, в эмиграции, объединяет и наше штабс-капитанское движение: не претензии, а служба. Это тот инстинкт, который толкает – и завклуба, и планериста, и ихтиолога, и Унишевского, и меня: это общее для всех нас. Это то, из-за чего сломить нас невозможно. Меня – может быть, и можно. Нас нельзя – ерунда. Когда МЫ – и там оставшиеся, и здесь пребывающие, сломим, наконец, советскую власть, - вот тогда МЫ будем разговаривать.

Культура и работа

Да, нам всем очень не хватает культуры – не буду же я отрицать, что П. Н. Милюков культурнее меня? Но его высокая культура – уже ненужная культура. Моя – самодельная, самоучная – стоит на родной земле всеми четырьмя ногами. Милюкову знание языков дали гувернантки. Мне – самоучители. Но свое знание я использую для России. Милюков использует против нее – по преимуществу за еврейство. Но все же я гораздо культурнее русского генерала – даже и не среднего. По В. В. Розанову: «мы все-таки учились в университете».

Перейдем к вопросу о культуре. В. Унишевский упорно – несмотря на мои увещевания – пишет «зделать». О Смутном времени он имеет некоторое понятие – не более правильное, чем имеет средний зарубежный офицер. В политграмоте Смутное время именуется революцией, и проводится «классовый анализ» – национальный момент изъят вовсе. Зарубежный средний офицер об этом времени имеет иловайское представление. А о том, чтобы выработать в себе не марксиситское и не иловайское – он, в массе, не позаботился. Унишевский пишет так, как пишет средний образованный человек, не профессионал литературного цеха – многие профессионалы пишут не лучше его. Но лучшего оратора – я в эмиграции не слыхал. Перечитайте его очерки (они выйдут отдельной книгой) и вдумайтесь в них. Они очень односторонни, но они искренни. Унишевский ни в тюрьме, ни в лагере не сидел, и не врет, что сидел, как принято врать некоторыми уважающими себя беженцами. Красной нитью проходит его влюбленность в авиацию. Все остальное – остается – остается где-то в стороне. Да – кабак, да – голод. Где-то там – и террор. Но все это пустяки – дорваться бы до самолета. Жизнь – только на крыльях. А – есть ли хлеб, нет ли хлеба – чепуха, перебьемся, подтянем живот. Для него летчики – это особые люди, особая семья, особый мир.

Он влюблен в свою работу точно так же, как в свою работу влюблены вот эти завклубы, ихтиологи, полярники и прочие в этом роде. Он знает свою работу. Он – профессионал, влюбленный в свою профессию.

Он, кроме того, - военный человек – со всеми недостатками и достоинствами этой профессии. А русские люди любят военную профессию. У него, общая для всякого военного человека, некоторая отсталость от общего культурного уровня страны. Этот уровень для довоенного и зарубежного офицера заслонен интересами и традициями «своего полка». Для Унишевского летное дело заслонило собою трагедию России. Унишевский долгое время не видал того, что делается под самым носом у него. Унишевского жизнь хлопнула по черепу. Зарубежного офицера она хлопнет еще раз. Но у военной профессии есть жертвенность и есть дисциплина, - они живут по обе стороны рубежа. У зарубежного офицера имеется традиционная культурность – весьма условная, у Унишевского есть техническая культура – безусловная. Зарубежный офицер влюблен в прошлое и судорожно зажмуривает глаза на будущее. Унишевский знать не хочет прошлого и весь устремлен в будущее: «какие там были нашивки – плевать, важен тип самолета».

А я нахожусь посередке и пытаюсь создать синтез прошлого и будущего.

С точки зрения России – мнения генералов о будущей российской армии не имеют никакого значения. Но они имеют очень большое и очень принципиальное значение для эмиграции и для офицерства. Есть вопросы, совсем мелкие сами по себе, но исключительно важные как симптомы. Спор о профессиональном будущем зарубежного офицерства чрезвычайно важен как симптом, - практического значения он не имеет почти никакого.

В последнем номере «Часового» моей персоне посвящены четыре статьи. Я буду их разбирать, кроме статьи Керсновского. На эту же тему пишет и «Сигнал» – тоже обо мне. «Возрождение» додумалось до двух обвинений сразу: в незнании русского языка и в просоветской пропаганде. Что-то написал «Клич» – не читал. Самое, конечно, остроумное – это в «Возрождении»: в одном столбце обвинение в просоветской агитации (рекламирую-де советские достижения), а рядом, на другом столбце, взятые из германского военного журнала «Дейче Вер» цифры советской авиации: 5000 самолетов первой линии и 5300 – второй. В «Часовом» помещен отзыв иностранца-инженера: «советская авиация, по условиям жизни и по требованиям, предъявляемым к ней, безусловно наиболее образцовая в мире». Керсновский опровергает мою цифру красного офицерства и приводит свою: 16000.

Вранье и факты

Вот, для иллюстрации, будем от всего этого и танцевать. Оставим пока на совести иностранца-инженера «наиболее образцовую в мире» – в это я не верю. Но, скажем, неплохая авиация – построенная безо всякой помощи зарубежного офицерства. Словом – прямо в пику полк. Ножину, который утверждает, что без зарубежного офицерства будущая русская армия не обойдется. Нынешняя советская авиация уже обошлась.

Перейдем к цифрам. Значит, 1300 самолетов (по подсчетам Унишевского – около 12000).  По его же подсчетам, количество командного и технического персонала на каждый самолет – около 8 человек. Итак – не меньше 80000 командного и технического состава в одной только авиации. Для авиации (не для авиопромышленности) Зарубежье не может дать ни одного человека. Дальше идет вовсе неизвестная зарубежному офицеру область зенитной артиллерии, с ее сложнейшими приборами. Дальше идет вовсе неизвестная область всего танкового дела и противотанковой обороны. Дальше идет вовсе неизвестная область химической войны. Дальше идет вовсе неизвестная область моторизированной и механизированной артиллерии. Дальше, наконец, идет пехота – которая обучается совместным действиям со всеми этими новыми видами оружия. Да и в пехоте, например, ротный командир обязан сдать экзамен по программе инструктора спорта – эту-то уж программу я знаю. И бег изучается не по старым уставам, а по новейшим спортивным стилям стайерского и спринтерского бега.  Знаете ли вы этот стиль или нет? Если не знаете – заставьте Сокол обучить вас…

Не очень прав Керсновский:  нужно будет в России «три месяца на поправку здоровья и три месяца офицерской школы». А в школе-то кто будет преподавать? Те же Унишевские. Следовательно, придется быть под командой Унишевских. Ибо, если проф. Головин и сможет преподавать стратегию и, скажем, опыт французской армии, то всю остальную часть, и теорию, и практику – придется взять на себя тем же Унишевским. Я весьма сомневаюсь в том,  чтобы в распоряжении не только ген. Архангельского, но даже и ген. Головина были инструктора по зенитной артиллерии, по танкам и танкеткам, по моторизированной артиллерии, по химической войне и даже по спринтерскому бегу.

По моему – абсолютно ясно, что люди, сидящие на своей профессии  десять-пятнадцать лет, решительно, никакого руководства не могут ждать от людей,  от той же самой профессии на двадцать лет отставших. Они ждут совсем другого.

Цифра Керсновского в 16000 офицеров – цифра явно вздорная. Шестнадцати тысяч не хватит  на одну авиацию – а где же все остальные роды войск? Да еще при современной насыщенности техническими средствами войны? «Три месяца офицерской школы?» Ой ли? Не пахнут ли эти три месяца теми гималаями шапок, которыми  мы вот уже весь мир закидали?

Пахнет вздором, г-н  Керсновский, – как и ваши 16000. Пахнет шапками. Или – еще хуже – пахнет сознательным обманом. Или – тоже может быть – просто веселящим газом, который дают  безнадежному больному: честь безумцу, который навеет умирающим сон золотой!

Керсоновский иронизирует над тем, что акушеркой он не станет, – действительно не станет. Жаль. Лучше помогать рождению нового, чем засыпать могилы старого. Думаю, что Керсновский будет… журналистом – в эмиграции мало более талантливых людей. Но большим журналистом Керсновский не будет: не хватает широты. Во внутриэмигрантской политике для него все заполнено интересами касты.  Во внешнеполитической  - все заслонено немцеедством. Керсновский так ест немцев, что можно сказать, на зубах трещит, – а толку никакого. Еврейства Керсновский не замечает, против евреев в штыки ходить не пришлось – разве это враг?

Свою статью Керсновский заканчивает очень гордо: дайте нам полгода поучиться, и вы увидите, как будут взяты в руки и приведены наши роты, эскадроны и батареи. Я видал, спасибо. Вот сидим на реках  вавилонских, парижских и берлинских, – и всем нам паршиво до чрезвычайности. Дать я не могу ничего. Я уж предоставляю и В. В. Орехову, и А. Керсновскому убедить тысяч сто-полтораста Унишевских передоверить им, Ореховым и Керсновским, управление самолетами, пулеметами, зенитками, танками, ротами – словом, управление будущей русской армией. Я бы посоветовал – и не пробовать.

Где сила и в чем слабость

В вопросе Красной армии  мои слова  перевираются самым беспощадным образом. Самым бесчестным образом. Вот – еще раз – мое мнение:

А) Красная армия по технике (10000 самолетов), по организации (Осоавиахим, допризывная, вневойсковая подготовка, мобилизация сразу и всех ресурсов страны, подчинение всех интересов страны интересам армии) стоит неизмеримо выше довоенной русской армии.

Б) Красная армия так же неизмеримо стоит ниже старой русской армии по духу. Или, если выражаться проще, – по целям войны. Красная армия не имеет и не может иметь никаких целей войны: зачем полтавский мужик будет завоевывать в колхозы волынского мужика? Единственная ныне мыслимая цель Красной армии – то есть вооруженного подсоветского народа – есть свержение советской власти. Отсюда – и жажда войны.

Отсюда – и единственно возможный путь военной эмиграции. Тот путь, который, несмотря ни на какие «технические достижения», для подсоветского офицерства закрыт наглухо: путь выработки современной национальной военной доктрины. И на этой основе – подготовка кадров военно-политических работников, которые могли бы провести эту идею в жизнь. Этого до сих пор не сделано. Только сейчас ген. А. В. Туркул на страницах "«игнала"»подымает этот вопрос, - а ведь прошло двадцать лет эмиграции.

Национальную военную доктрину можно создать только на основе знания, а не на основе «утешения». Национальную военную доктрину можно создать только на основе учета качества того полуторастамиллионного человеческого материала, который все-таки имеется в нынешнем СССР. «Утешение» здесь совершенно не при чем.

Оперируя цифрой в 16000 красных офицеров, Керсновский, «военный специалист», говорит заведомую для него же неправду. Вероятно – эта неправда тоже направлена к «утешению». Считает ли г. Керсновский зарубежное офицерство таким «больным человеком», которому, кроме «утешения», ничего уже не остается? А – вдруг – найдутся небольные люди, которые с этой неправдой будут считаться как с фактом, и свои расчеты на командование станут строить, исходя из ряда вот таких же точно неправд? Ведь может же и так случиться – после очередного провала спросит русское офицерство своих нынешних «утешителей» – какое вы, милостивые государи, имели право говорить нам заведомую неправду? Ведь – снова будет нехорошо!

Самая важная – психологическая – сторона всего этого вопроса заключается вот в чем:

В нынешнем СССР живут, страдают, изворачиваются, борются сто пятьдесят – сто семьдесят миллионов русских людей. К ним можно придти с таким примерно лозунгом:

- Эй, вы, подсоветская рвань! Смиррррно. Не ррррассуждать!

В результате чего – часть вышибут, часть, может быть, и повесят.

И можно придти несколько иным путем:

- Вот я, штабс-капитан Иванов. Что я могу сделать для России?

- А вы что знаете?

- Кончил такое-то военное училище. Был на таких-то и таких-то войнах. От военного дела отстал: сидел за рулем такси. Командовать сейчас ничем не могу, но хочу еще поработать во славу русского оружия.

- Хотите в школу тяжелой артиллерии?

- Хочу.

Если штабс-капитан не будет вооружен современной национальной идеей – то он останется одним из винтиков огромного механизма русской армии. И – он «рассосется» в окружающей среде. Если он будет вооружен этой идеей – он выполнит гораздо более нужную и гораздо более ответственную роль. Если он будет вооружен психологией сухомлиновских покойников – его сразу вышибут вон. Но штабс-капитан, по самому смыслу этого образа, - это не тот человек, который придет с претензией: «чем я буду командовать», а с предложением своих сил: «чем я могу служить». Не по Керсновскому «взять в руки», по Солоневичу – протянуть руку. И не с векселем – а с братской помощью.

А кто в этом служении будет первым и кто последним – это уж как Бог даст.

Сказка для детей

В заключение – вот вам пример – то ли «утешения», то ли демагогии, в самом голом, в самом неприкрашенном ее виде.

«Профаны забывают самое главное в этом мире – ПРИЗВАНИЕ. Есть призвание, есть священный огонек – значит есть ВСЕ.

Если Вам 50 лет и седые виски при чине корнета, но Вы чувствуете священное призвание Русского Офицера – то место Вам в Русской Армии всегда найдется и не может существовать врага России, который стал бы оспаривать это Ваше священнейшее право и священнейшую обязанность».

Слово «священный» здесь повторено два раза, и слово «священнейший» еще два, и все пишется с больших букв: до чего свят этот Керсновский! Призвание. Нутро. Шапками закидаем. Попробуем слезть на нашу грешную – очень грешную землю.

Лет двадцать тому назад я был «спортсменом по призванию» – в 1914 году занял второе место в России по тяжелой атлетике и еще в 1918 провел со Збышко-Цыганевичем почти двухчасовую борьбу вничью. Если бы я тренировался все эти двадцать лет, то сейчас – сейчас мне 47 лет – я мог бы отстаивать честь России в ее сборной команде. Но эти двадцать лет я не тренировался. Если бы я сейчас стал бы выражать свои претензии на то, что мне в силу одного моего «призвания» поручили бы отстаивать эту честь – то чем бы я был: патриотом или дураком? Ни на каком спортивном состязании я уже никакой чести отстоять не могу – побьют сразу. Люди, которые уступили бы моим настояниям и поставили бы меня в состав сборной России, - совершили бы служебное преступление. Люди, которые поручили бы хирургическую операцию человеку, двадцать лет не державшему ланцета в руках, - совершили бы служебное преступление. Люди, которые поставят в состав сборной команды вооруженных сил Российской Империи недостаточно подготовленных профессионалов, предадут интересы России: здесь ведь дело будет идти не о спортивных лаврах.

Мне крайне грустно, но я все-таки должен констатировать тот прискорбный факт, что господин Керсновский врет, - и врет сознательно, - не так уж он глуп, чтобы врать бессознательно. Он врет в цифрах, он врет в тоне, он врет даже в своих больших буквах – русский офицер с большой буквы не пишется. С большой буквы пишется Бог и пишется Царь. Господин Керсновский врет и насчет «священнейшего права» – никакого такого права, ни священного, ни тем более священнейшего – в природе не существует. Нет такого права, по которому человек, не умеющий обращаться с танком или самолетом, стал бы претендовать на управление этими танком или самолетом. Нет такого права, согласно которому недостаточно подготовленному человеку кто-то был бы обязан вручить жизнь и смерть сотен, тысяч и миллионов людей, а, следовательно, и судьбу России. Такого права нет. Господин Керсновский бесчестно играет на кастовом чванстве. Господин Керсновский снимает со своей кастовой демагогии последние не то что штаны – а уж и фиговые листки. Господин Керсновский сознательно и обдуманно обманывает многострадальное русское офицерство – обманутое уже столько раз и заплатившее за эти обманы морями и морями своей крови. Господин Керсновский пытается еще раз торговать этим кровавым обманом.

Мы должны идти в Россию с работой. Не со званием, а со знанием. И добиваться не «призвания», а признания наших знаний и нашей готовности к работе со стороны полуторастамиллионного   н а р о д а.   Надо всеми старыми званиями нужно поставить крест.

Если бы господа Керсновские и иже с ним вопрос о знаниях, а не о званиях, поставили бы хотя бы лет десять тому назад – положение было бы иным.

А каста? Никакие касты нам не нужны: мы все-таки не индусы. Люди, которые попробуют снова делить Русь на касты и снова ставить свои кастовые интересы выше интересов страны, - пусть в мире пребывают на реках вавилонских и парижских: они России не нужны.

*     *     *

Нелепая эта полемика затянулась свыше меры и свыше того значения, которое этот вопрос может иметь для России. Если мы работаем или собираемся работать для России – то самоутешаться нам нечего. Если мы хотим работать в будущей России – то избави Бог начинать со званий, с претензий и с командования… Нужно придти с помощью. И с очень толковым знанием о тех людях, которым вы собираетесь помогать. Какое-то количество русского офицерства сможет найти свои пути и в будущей русской армии. Но для подавляющего большинства эта дорога уже закрыта. И чтобы не остаться на препутьи – нужно искать других путей.

II

В довоенной России правящий слой состоял, если не целиком, то в своей основной, решающей части из поместного дворянства. Почти исключительно – крупного. Служилый слой – из более мелкого дворянства, иногда оставшегося вовсе без земли, из разночинцев, выходцев из других слоев народа: купечества, мещанства, крестьянства, духовенства, казачества. Когда я говорю о правящем слое, я включаю в него те «сферы», которые правили, ни на какой службе не находясь. Когда я говорю о служилом слое – я включаю в него и всю довоенную интеллигенцию: для служения России вовсе не обязательно состоять на государственной службе.

Правящий слой был почти монолитен. Правда, были семьи, которые не хотели служить «при каких-то там Романовых», - но эти рюриковичи на поверхности русской жизни заметны не были. Интересы всего слоя были настолько четко отграничены и противопоставлены интересам всей России – что его солидарность была, как солидарность гарнизона крепости, осажденной всем ходом мировой истории.

Служилый слой не был единым. Если вне государственной службы происхождение не играло решительно никакой роли, то на государственной службе оно все-таки отделяло привилегированные слои от «податного сословия». Если служилый слой и «служил России», то очень уж по-разному. Офицерство защищало землю русскую. Неслужилая интеллигенция строила русскую культуру. Блестящая наша техническая интеллигенция – во все свои лопатки догоняла Америку, - и если бы не революция, то к нынешним временам почти догнала бы ее.

В работе этого слоя были чудовищные диспропорции, обусловленные и качествами «правящего слоя», и теми тормозами, которые он ставил на путях всякой творческой работы. Эти тормоза и препоны отбрасывали подавляющее большинство интеллигенции и в «оппозицию Его Величества», а также и в «оппозицию Его Величеству»: борьба с сословными перегородками и привилегиями перерастала в борьбу против государственного строя. Однако, борьба с государственным строем даже самой революционной части интеллигенции ощущалась как служба народу, - ощущалась искренне. Интеллигенция, то есть наиболее культурная и самая творческая часть народа, - была революционна почти сплошь. Правящий слой был некультурен тоже почти сплошь. Его гувернантская культура спальных вагонов и великосветской салонной болтовни не имела решительно никакого отношения к реальной жизни, - с потерей этой культуры Россия не потеряла ничего.

Трагедия русской жизни заключалась в том, что революционная интеллигенция была неизмеримо культурнее консервативной бюрократии. Трагедия эмиграции заключается главным образом в том, что это соотношение сил перенесено и за рубеж, правда, с некоторыми поправками.

Эту схему я привел для того, чтобы, оглядываясь на нее, мы легче могли бы разобраться в схеме нынешнего правящего и служилого слоя СССР. Однако, и здесь нужно начать с протеста против банальности эмигрантских упрощений.

*     *     *

Нынешний правящий слой СССР – коммунистическая партия – в своих истоках составился из наиболее культурных людей России. Злой гений России – Владимир Ленин был одним из культурнейших людей своего времени. Даже и в качестве «военного специалиста№ он был выше Сухомлинова: Сухомлинов, как известно, «за двадцать лет не прочел ни одной военной книги». Ленин старательно штудировал всю военную литературу – начиная с Клаузевица и кончая литературой мировой войны. Это был огромный ум, наделенный необычайной широтой кругозора и вооруженный всеми современными знаниями всех современных политико-экономических проблем. Около него сгруппировалась часть русской интеллигенции (Бухарин, Чичерин, Красин, Пятаков), часть русско-еврейской (Зиновьев, Троцкий, Каменев), часть еврейской (Радек, Бела-Кун, Феликс Кон), польской (Дзержинский и Мануильский) и всякие люди без роду и племени.

Не будем расхаживать по убогим тропочкам эмигрантской печати и изображать Сталина в виде – «кавказского ишака». Этот «ишак» правит Россией, этот «ишак» съел всех своих соперников – людей совсем неглупых, никак не чета Сухомлиновым, к этому «ишаку» покорно пошли на поклон и престарелый британский лев и легкомысленный галльский петух.

Это не есть реклама большевизма – это только оценка его. Оценивая, например, опасность, угрожающую России и православию со стороны иезуетизма, - не могу же я утверждать, что русский православный священник культурнее иезуитского патера. Конечно, патер культурнее – и, вероятно, во много раз. Это факт не отменяет нашей обязанности защиты православия, но может изменить тактику защиты.

В лице коммунистического правящего слоя нынче погибают верхи всей материалистической культуры современности; они все-таки погибают, несмотря на то, что британский лев под руку с галльским петухом пошли в московскую Каноссу. Грехи и преступления советского строя – есть только логически неизбежный вывод из атеистической и материалистической философии последних веков. Вся грязь и вся кровь скорпионской резни на верхах и концлагерей – на низах, - это есть результат «качества» – идеи, оторванной от Бога, от Нации, от той Божьей искры, которая живет в душе каждого нормального человека. Но душевная ненормальность никак не противоречит ни культурности, ни даже гениальности.

Этот правящий слой сколотил блестящий, вероятно, еще невиданный в истории аппарат власти. Если из этого аппарата «перпетуум мобиле» все-таки не получается, то тут вина не «изобретателей», а вина принципа: того, чего добиваются коммунистические изобретатели, - построить вообще нельзя.

Большевизм отдает себе совершенно ясный отчет в том, что его цели могут быть достигнуты только насилием. Поэтому все его внимание сосредоточено на организации аппарата насилия. Я, как читатели, вероятно, заметили, весьма симпатизирую царской охранке и не очень симпатизирую большевицкой чрезвычайке. Однако, чрезвычайка поставлена неизмеримо лучше охранки. Нынешние контрреволюционеры не имеют возможностей для столь комфортабельных и столь многократных побегов, какие имели старые революционеры. Советские тюрьмы не превращаются в «университеты контрреволюции», как превращались в «университеты революции» тюрьмы старого режима. Охранка была плоха тем, что она не охранила. Чрезвычайка плоха тем, что она пока что охраняет.

Не совсем параллельно с террором работает аппарат агитации. Агитационный расцвет относится к первым годам революции: тогда было что обещать. Расцвет террора относится к последним годам революции: обещать было уже нечего. Однако, агитация советской власти не ограничивается одними обещаниями – она пытается использовать, и отчасти использует, те «рабочие» инстинкты, инстинкты работы, которые живы в душе каждого русского человека, не изуродованного веками барского бездельного жития. Использует также и боевые инстинкты этого народа – русский народ весьма богат боевыми инстинктами, вероятно, богаче всех остальных.

Когда нужно использовать инстинкт работы – агитация начинает расписывать перспективы развития Урало-Кузнецкого комбината. Когда нужно использовать боевые инстинкты – агитация разворачивает полотнища наших побед: Ледовое побоище, Куликово Поле, Полтава, даже Августовские леса. Если Сталину для защиты его власти и его территории понадобится сыграть на религиозном инстинкте народных масс, то, возможно, мы увидим митрополита Сергия, благословляющего христолюбивое красное воинство на победу. В нашей церковной истории таких вещей еще не было. В истории католицизма – сколько угодно. Тогда младороссы возожгут лампады свои перед ликом гениальнейшего, но сами в Москву все-таки не поедут.

Словом – кроме всяких словесно-плакатных обещаний, советский режим, непрерывно балансируя на самых невероятных противоречиях, использует и ряд глубинных инстинктов народа. Служилый слой СССР все время мечется между этими противоречиями. В одной области – военной – эти метания не так заметны, в других они приобретают трагический характер. В одних слоях – среди работников исполнителей – они создают целый ряд личных тупиков, в другом слое – в творческом – они приводят людей к принципиальной безвыходности. Исполнительный слой страдает, работает и пытается лично извернуться в принципиально безвыходной обстановке. Творческий слой или пускает себе пулю в лоб (Маяковский, пол. Каменов, Есенин), или попадает в подвал (Тухачевский, Туполев). Подсоветсткая жизнь окрашена в два основных цвета: личного героизма и принципиальной безвыходности. При этом – я вовсе не собираюсь отрицать личного героизма ни у Сталина (достаточно прочесть его биографию), ни у выдвиженца Шубейки (мой очерк «В деревне»). Шубейко почти в одиночку с наганом в руке идет против целой деревни – и гибнет. Сам по себе героизм не означает ровным счетом ничего.

Свои описания советского служилого слоя я начну с того утверждения (или «констатации»), что русский народ является, по-видимому, самым боеспособным народом в мире – и физически, и духовно. Развал последних десятилетий Императорской России – разделил эту боеспособность на две трагически оторванных друг от друга части: на одной стороне – государственно-национальной – осталась почти сверхчеловеческая боеспособность армии, почти целиком лишенная боеспособности духовной: на защиту основных ценностей русской истории – монархии и православия – армия не выступила – ни Императорская, ни Белая. Духовная боеспособность была монополизирована антигосударственной и антинациональной интеллигенцией. Забегая несколько вперед, я скажу, что в подавляющем большинстве подсоветской интеллигенции антигосударственные и антинациональные увлечения выветрились начисто.

Обе эти боеспособности, отделенные друг от друга, привели и к военным и к государственным катастрофам. Военная, физическая боеспособность, совершенно фантастический героизм армии не помешали целому ряду военных разгромов. Фантастическая духовная боеспособность интеллигенции привела к полному крушению государства. Синтез этих двух сил подспудно происходит в России – наша задача осмыслить и оформить их.

Я думаю, что русский народ очень не любит того, что по-иностранному называется милитаризмом, и что по-русски очень неточно можно было бы перевести словом «военщина». Западно-европейского рыцарства у нас никогда не было – что нам не помешало бить это рыцарство во всех случаях нашей истории. Это было тогда, когда физическая и духовная боеспособность сливались в одно. Когда монархия не была только политической вывеской, а православие не было только молебнами и панихидами. Когда мы по-суворовски были «русские», и, следовательно, «с нами был Бог».

…Мне все приходится переделывать свою книгу. То, что ощущалось интуитивно, когда думаешь – начинает получать формы неизбежной логической последовательности. Думать же не всегда удобно. Открытие настоящей роли православия в нашей жизни мне чуть не стоило своей собственной: въехал в военный автомобиль. В Германии же въезжать в чужие автомобили strengst verboten, а в военные – тем паче. Хорошо еще, что попались весьма благодушные немцы. Полагаю, что они узнали меня по портретам в моей книге: мои инкогнито в Германии расшифровываются даже в самых глухих углах. Словом – отпустили с миром. Открытие же заключается в том, что в России без православия построить нельзя решительно ничего – ни монархии, ни железных дорог, ни армии – ничего. Сейчас пытаются строить без православия – и из великолепных кирпичей получается чорт его знает что: что-то среднее между Дворцом Советов, уборной и просто кучей строительного мусора.

В числе этих кирпичей находится и русская боеспособность. Типично штабс-капитанская боеспособность – по Тушину и Максиму Максимовичу: без особых фанфар, без сценических поз, даже и без расчета на воздаяние со стороны потомства. Увы и увы, и еще раз увы! Эта боеспособность – никак не на парижских воинственных банкетах, она вот у Чкалова, Бабушкина, Леваневского. Не под звон бокалов, а под треск полярных льдин. Так что Тренин в своей статье в № 41 «Нашей Газеты» – очень уж упростил проблему советской авиации (я не читал этой статьи в рукописи, что случается очень редко). Нет, все это не так просто.

На самых низах народной жизни и народного интеллекта – эта боеспособность имеет характер более или менее мальчишеских драк: «вот мы, колупаевские, намяли бока разуваевским». Чуть-чуть выше – по Николаю Ростову: «вот полк, а что вне этого полка – мне никакого дела нет». Психология Николая Ростова характерна для всего русского по крови офицерства. И зарубежный РОВС, проповедующий аполитичность, - не имеет никакого морального права упрекать в такой же аполитичности своих подсоветских конкурентов по профессии. Там тоже: «моя батарея, какое мне дело – республика ли, монархия, капитализм ли, социализм?» На уровне князя Андрея Болконского – эта боеспособность принимает сознательные и обдуманные формы: глубинный инстинкт начинает направляться интеллектом. Довоенная интеллигентская боеспособность – оторванная от вот этого самого глубинного инстинкта – стала   с т р а ш н о й   разрушительной силой. Довоенная военная боеспособность – оторванная от интеллекта – привела к военным катастрофам. Разрыв инстинкта и интеллекта есть неизбежное следствие отрыва правящего слоя от народа. Синтез интстинкта и интеллекта реализуется в подсоветской жизни. Можно бы, метафорически, сказать так: мужик без интеллекта попадает в концлагерь, интеллигент без мужика попадает в подвал – обоим скучно…

Служилый слой, находящийся как-то в разных местах «середины» – между инстинктом и интеллектом, - работает и приспосабливается, кто как может. Работает и приспосабливается военная среда, наиболее привилегированная из всех классов бесклассового общества.

С чисто внешней стороны советский офицер политически неизмеримо грамотнее зарубежного. Его, этого офицера, натаскивали по политике и в общей школе, и в военной школе, и в комсомоле, и в партии и вообще где угодно и по какому угодно поводу. Историю России в ее основных пунктах он знает. Но знает, так сказать, «не с той стороны» – сейчас советская «патриотическая» пропаганда восполняет часть и этого пробела. Но политические знания советского офицерства носят в большинстве характер, так сказать, принудительного ассортимента: на кой чорт мне эту ахинею зубрить.

Офицеры типа карьеристов зубрят эту «ахинею» весьма всерьез и, действительно, делают на ней карьеру. Лучший тип советского офицера – самого развитого, самого интеллигентного, самого париотического – от этой марксистской ахинеи отталкивается в поисках чего-то другого для России. Средний офицер, как и всякий средний офицер всякой армии в мире, озабочен прежде всего своей профессией, своей батареей, своим полком и своими нашивками… Нашивки, как и повсюду в мире, играют в человеческой психологии очень большую роль. Еще большую роль играет то чрезвычайно привилегированное положение, в которое советская власть поставила красное офицерство.

«Наша Газета», 1939. 24 июля и 28 августа; №№ 40 и 45.