Имя Солоневича, выдающегося русского мыслителя и публициста, к сожалению, до сих пор у нас не слишком широко известно. В СССР он был под запретом, оказавшись в сталинском концлагере, сумел из него бежать в Финляндию. На Западе на него затем было три покушения, в одном из которых погибла его жена. Он сумел укрыться в Южной Америке, где потом и умер. Но Солоневич оставил нам замечательные книги: «Народная монархия», «Россия в концлагере» и «Диктатура сволочи». Оригинальную оценку он дал русской классической литературе, которая, как он считал, не имела никакого отношения к действительности и стала причиной не только революции, но и вызвала у Германии желание покорить нашу страну. Вот отрывок из его размышлений на этот счёт, изложенных после разгрома гитлеровского рейха.
«Усилиями отечественной и иностранной литературы перед взорами отечественного и ещё более иностранного читателя возник образ русского сфинкса, который то ли любит страдания, то ли не любит страданий, то ли претендует на право на бесчестье, то ли считает воинскую честь, может быть, выше, чем где бы то ни было в мире: «таинственная славянская душа», ничего не разобрать. И только в очень немногих книгах, написанных деловыми людьми, вдруг оказывается, что никакой таинственности и вовсе нет…
Крепостной режим искалечил Россию. Расцвет русской литературы совпадает с апогеем крепостного права: Пушкин и Гоголь принадлежат крепостному праву целиком. Тургенев, Достоевский и Толстой начали писать в пору этого апогея. Чехов и Бунин – оба по-разному – свидетельствовали о гибели общественного быта, построенного на крепостных спинах. Чехов чахоточно плакал над срубленным «Вишнёвым садом», а Бунин насквозь пропитан ненавистью к мужику, скупавшему дворянские вишнёвые сады и разорявшиеся дворянские гнёзда. Русская литература была великолепным отражением великого барского безделья.

Деловой человек
Русский же мужик, при всех его прочих недостатках, был и остался деловым человеком. Вероятно, именно поэтому мне, например, так близки книги, написанные деловыми людьми. Русский мужик есть деловой человек. И, кроме того, он трезвый человек: по душевому потреблению алкоголя дореволюционная Россия стояла на одиннадцатом месте в мире. Так что если «веселие Руси есть пити», то другие народы веселились гораздо больше. И Мартин Лютер писал, что немецкий народ есть народ пьяниц, что его истинным богом должен был бы быть бурдюк с вином.
Дело русского крестьянина – дело маленькое, иногда и нищее. Но это есть дело. Оно требует знания людей и вещей, коров и климата, оно требует самостоятельных решений, и оно не допускает применения никаких дедуктивных методов, никакой философии. Любая отсебятина – и корова подохла, урожай погиб и мужик голодает. Это Бердяевы могут менять вехи, убеждения, богов и издателей, мужик этого не может. Бердяевская ошибка в предвидении не означает ничего – по крайней мере, в рассуждении гонорара. Мужицкая ошибка в предвидении означает голод. Поэтому мужик вынужден быть умнее Бердяевых. Поэтому же капитан промышленности вынужден быть умнее философов. Оба этих деловых человека вынуждены быть честнее философов, историков, социологов и прочих: они сталкиваются с миром реальных вещей и реальных отношений – и каждая ошибка стоит потерь или разорения.

Правящий слой ушёл от народа
Русская литература выросла в пору глубочайшего социального конфликта – правящий слой ушёл от народа, и народ ушёл от правящего слоя. Правящим слоем не был Николай Второй, ни даже его министры – правящим слоем была русская интеллигенция. Именно она была и бюрократией, и революцией в одно и то же время. Правящим слоем был один граф Толстой – помещик и писатель, правящим слоем был и другой граф Толстой – помещик и министр. Один князь Кропоткин был лидером анархизма, другой князь был губернатором...
Весь русский правящий слой делился по линии четвёртого измерения. Каждый русский интеллигент служил правительству, получал деньги от правительства и был в оппозиции правительству. В его груди жили по меньшей мере «две души», иногда и все двадцать. И все тянули в разные стороны. В эту эпоху и родилась великая русская литература.
М-р Буллит [первый американский посол в СССР, 1933–1936 годы] пишет: «Русский народ является исключительно сильным народом с физической, умственной и эмоциональной точки зрения». То же говорю и я. Решительно то же говорят и самые голые факты русской истории: слабый народ не мог построить великой империи. Но со страниц великой русской литературы на вас смотрят лики бездельников.

Таинственная русская душа
Таинственная славянская душа оказывается вместилищем загадок и противоречий, нелепостей и даже некоторой сумасшедшинки. Когда я пытаюсь стать на точку зрения американского приват-доцента по кафедре славяноведения или немецкого зауряд-профессора по кафедре чего-нибудь вроде геополитики или литературы, то я начинаю приходить к убеждению, что такая точка зрения – при наличии данных научных методов – является неизбежностью. Всякий зауряд-философ, пишущий или желающий писать о России, прежде всего кидается к великой русской литературе. Из великой русской литературы высовываются чахоточные «безвольные интеллигенты». Американские корреспонденты с фронта Второй мировой войны писали о красноармейцах, которые с куском чёрствого хлеба в зубах и с соломой под шинелями – для плавучести – переправлялись вплавь через полузамёрзший Одер и из последних сил вели последние бои с остатками когда-то непобедимых гитлеровских армий.
Для всякого разумного человека ясно: ни каратаевское непротивление злу, ни чеховское безволие, ни достоевская любовь к страданию – со всей этой эпопеей не совместимы никак. В начале Второй мировой войны немцы писали об энергии таких динамических рас, как немцы и японцы, и о государственной и прочей пассивности русского народа. И я ставил вопрос: если это так, то как вы объясните и мне, и себе то обстоятельство, что пассивные русские люди – по тайге и тундрам – прошли десять тысяч вёрст от Москвы до Камчатки и Сахалина, а динамическая японская раса не ухитрилась переправиться через 50 вёрст Лаперузова пролива?
Или почему семьсот лет германской колонизационной работы в Прибалтике дали в конечном счёте один сплошной нуль? Или как это самый пассивный народ в Европе, русские, смог обзавестись 21 миллионом кв. км, а динамические немцы так и остались на своих 450 000? Так что: или непротивление злу насилием, или двадцать один миллион квадратных километров. Или любовь к страданию – или народная война против Гитлера, Наполеона, поляков, шведов и прочих. Или «анархизм русской души» – или империя на одну шестую часть земной суши.

Литература против истории
Русская литературная психология абсолютно несовместима с основными фактами русской истории. И точно так же несовместима и «история русской общественной мысли». Кто-то врёт: или история, или мысль…
У нас прошёл как-то малозамеченным тот факт, что вся немецкая концепция завоевания востока была целиком списана из произведений русских властителей дум. Основные мысли партайгеноссе Альфреда Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького. Достоевский был обсосан до косточки. Золотые россыпи толстовского непротивленчества были разработаны до последней песчинки. А потом – получилась форменная ерунда. «Унылые тараканьи странствования, которые мы называем русской историей» (формулировка М. Горького) каким-то непонятным образом пока что кончились в Берлине и на Эльбе. «Любовь к страданию», открытая в русской душе Достоевским, как-то не смогла ужиться с режимом оккупационных Шпенглеров. Каратаевы взялись за дубьё, и Обломовы прошли тысячи две вёрст на восток и потом почти три тысячи вёрст на запад.

К чему привела литература
Наша великая русская литература – за немногими исключениями – спровоцировала нас на революцию. Она же спровоцировала немцев на завоевание. В самом деле: почему же нет? «Тараканьи странствования», «бродячая монгольская кровь» (тоже горьковская формулировка), любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, Обломовы и Каратаевы – пустое место. Природа же, как известно, не терпит пустоты. Немцы и попёрли: на пустое место, указанное им русской общественной мыслью. Как и русские – в революционный рай, им тою же мыслью предуказанный. Я думаю, точнее, я надеюсь, что мы, русские, от философии излечились навсегда. Немцы, я боюсь, не смогут излечиться никогда…
В медовые месяцы моего пребывания в Германии – перед самой войной – и в несколько менее медовые – перед самой советско-германской войной – мне приходилось вести очень свирепые дискуссии с германскими экспертами по русским делам. И меня били как хотели: цитатами, статистикой, литературой и философией. И один из очередных профессоров в конце спора иронически развёл руками и сказал: «Мы, следовательно, стоим перед такой дилеммой: или поверить всей русской литературе – и художественной, и политической, – или поверить герру Золоневичу. Позвольте нам всётаки предположить, что вся эта русская литература не наполнена одним только вздором». Я сказал: «Ну что ж, подождём конца войны». И профессор сказал: «Конечно, подождём конца войны». Мы подождали…»
Подготовил
Владимир Малышев
Источник