Убийцы, цареубийцы, самоубийцы

«Голос России», 19 июля 1938 г., № 108

Убийцы

Есть много лозунгов, о которых большевики предпочитают не вспоминать. К их числу относится лозунг «о хлебе, мире и свободе» – о котором действительно лучше не вспоминать в годы голода, гражданской войны и концлагерей. К их же числу относится и требование отмены смертной казни, которым большевики столь усердно щеголяли в предреволюционные годы и месяцы. Об этом требовании большевики тоже не вспоминают: все-таки неудобно. И только Ленин со свойственным ему мужеством цинизма, отвечая на нападки меньшевиков, сказал, что лозунг «долой смертную казнь» был хорош, когда власть находилась в руках буржуазии, но он потерял всякий смысл с того момента, когда власть перешла в руки «пролетариата» - то есть в руки большевиков.

Сильно подозреваю, что меньшевики в своих нападках были искренни не до конца. Марксистская правда была на стороне Ленина. Эта правда подтверждается двадцатилетней практикой большевизма. Попробуйте изъять из этой практики организацию убийств – и что останется от «счастливой социалистической жизни»? Меньшевики не были ни искренни, ни правы. Они протестовали против чрезвычайки – только потому, что чрезвычайка находилась не в их руках. Точно так же, как товарищ Троцкий протестует сейчас против красного террора – только потому, что нынче аппарат этого террора выбит из его, товарища Троцкого, рук. Меньшевики протестуют только потому, что до создания такого аппарата они еще не дорвались. Верните Троцкого в Кремль или посадите туда Гоцлибердана - и сегодняшние вопли о гнусности террора будут забыты молниеносно и окончательно. Вероятно, Троцкий найдет какое-то новое литературное оформление социалистической мясорубке, как найдут его и гоцлиберданы, но от этого мясорубка не прекратит своего существования. Она вызвана не кровожадностью марксистов, а противоестественностью марксизма. Не садизмом, а необходимостью. Отнимите от марксизма возможность массовых убийств – и он рухнет сам по себе. Не железо, не уголь и не нефть поддерживают основы «священного социалистического хозяйства» – их поддерживает кровь. Обходились и без железа, и без угля, и без нефти – но без крови не обходились никогда. Основным фактором веселой социалистической стройки было, есть и будет: убийство. Вне убийства – марксизм немыслим.

Этих убийств было очень много. Если говорить об убийствах в самом прямом смысле этого слова – из нагана или винтовки – то их были миллионы. Если говорить о людях, убитых не пулей, а голодом, - то придется говорить о десятках миллионов. Над этими десятками миллионов большевицких убийств каким-то страшным символическим рекордом, непревзойденным по своей гнусности «высшим достижением» большевизма – маячит и будет маячить в веках убийство Государя Императора и Его Семьи.

Цареубийцы

Здесь нельзя говорить даже о расстреле – это казнь, а казнь предполагает суд. Людовик XVI предстал перед каким-то – пусть и неправомочным, но все-таки судом. Людовику были предъявлены какие-то – не совсем уж вымышленные – обвинения в сношениях с «иностранными интервентами» и в попытке отстоять свой престол штыками иностранных монархов. Николай Второй никаких «интервенций» не предпринимал. Ни в каких «заговорах против республики» – не участвовал. Никаких обвинений Ему предъявлено не было, и никаким судом он судим не был. Это было убийство – исключительное по своей жестокости и гнусности: убийство детей на глазах отца, и матери – на глазах детей. Это убийство лежит тяжелым и кровавым пятном на совести русского народа и, в особенности, на совести тех, кто в свое время был близок к Государю. Не потому, что народ или эти круги участвовали в убийстве, а потому, что ничего не было предпринято для спасения человека, который так просто, так безропотно сложил с себя власть и вверил Свою судьбу и судьбу Своей семьи русскому народу. Народ – не сумел оправдать этого доверия. Народ виноват в этом меньше, чем его верхи.

Помню: обретаясь более или менее «в низах народа», я все предполагал, что где-то, в ближайшем окружении Государя, есть некто толковый и преданный, кто не допустит дальнейшего издевательства над Государем и Его семьей. Кто нам, «низам», в нужный момент отдаст какой-то приказ, скажет, что нужно делать. Никого не оказалось. Никто ничего не сказал. То пресловутое «средостение», которое устами «августейших салонов» – выражаясь языком «Царского Вестника» - пускало гнуснейшие сплетни о Царской Семье, то «средостение», которое рукой Дмитрия Павловича бабахнуло первую пулю нашей «великой и бескровной» и остатки которого в эти дни с похоронными минами будут стоять на панихидах и делать вид, что молятся за упокой души Царственного Мученика, - это средостение вильнуло хвостом и исчезло в политическое небытие. Царь и Его Семья были предоставлены во власть озверелого совдепа. Ничто для Их спасения предпринято не было. В этом - и наша с вами, господа штабс-капитаны, вина.

*

* *

О личности и о царствовании Николая Второго уже написаны десятки томов и, вероятно, будут написаны еще десятки тысяч. Слишком трагична – и индивидуально, и исторически – судьба этого человека и связанная с ней судьба России. Слишком заманчив для романиста элемент «рока», элемент иррациональности в этой судьбе – начиная с сабельного удара японского самурая, через Ходынку, болезнь Наследника, через Распутина, через «трусость и предательство», сплетни и «гнуснейшие инсинуации», неудачные войны, отречение и, наконец, до трагической гибели в екатеринбургском подвале. Я не собираюсь писать никаких мемуаров: покойного Государя я видел всего два раза в жизни – и видел Его, так сказать, с низов. Но может быть, эти отрывочные воспоминания представят некоторый интерес... хотя бы для будущего романиста.

Первый раз – это было в дни Трехсотлетия Дома Романовых на Невском проспекте. Я был, так сказать, «в составе толпы», сквозь которую – без всякой охраны, но с большим трудом – пробивалась коляска Государя. Со мною рядом стояли два моих товарища по университету: один – левый эс-эр, другой – член польской социалистической партии. Над Невским гремело непрерывное «ура» – и оба моих товарища кричали тоже «ура» во всю силу своих молодых легких: обаяние Русского Царя перевесило партийные программы. Я не кричал «ура» – кажется, никогда не кричал в своей жизни. Я всматривался в лицо Этого Человека, на плечи которого «случайность рождения» возложила такую страшную ответственность за судьбу гигантской Империи. В Его жестах было что-то ощупывающее и осторожное: как будто Он боялся – привык уже бояться – что малейшая неосторожность может иметь необозримые последствия для судеб ста восьмидесяти миллионов людей... Вероятно, было и еще что-то – чего я  т о г д а не заметил: мысль о том, что из-за сплошной стены этих восторженных лиц может протянуться рука, вооруженная браунингом или бомбой.

Коляска протиснулась дальше. Крики толпы передвинулись по направлению к Адмиралтейству. Мой пэпээсовский приятель несколько конфузливо, как бы оправдываясь перед моей невысказанной иронией, сказал:

- А симпатичный все-таки бурш.

Почему он сказал «бурш» – я этого не знаю. Вероятно, не знает и он сам – нужно же было что-то сказать. Двадцать один год спустя этот товарищ – поляк, и сейчас не так чтобы очень социалист – переслал мне, заведомому и неизлечимому монархисту, из Польши в Гельсингфорс – почти тотчас же после нашего побега – свою финансовую помощь. Без этой помощи мы бы голодали, как в концлагере... Но это к теме не относится...

Второй раз – это было в начале войны в Минске, через который Государь проезжал, направляясь в Ставку. Я в те времена не был совсем уже «в низах». Издавал газету «Северо-Западная Жизнь» и получил билет в собор, где в присутствии Государя служилась обедня. Обедня прошла не столь молитвенно, сколько торжественно, и после нее Государь прикладывался к иконам. Перед одной из них Он стал на колени – и на подметке Его сапога я увидал крупную и совершенно ясно заметную заплату.

Заплата – совсем не вязалась с представлением о Русском Царе. Проходили годы, и она, оставаясь для меня некиим символом, стала все-таки казаться плодом моего воображения. Только в прошлом году, в Софии, я в разговоре с о. Г. Шавельским, который хорошо знал Царскую семью, вопросительно упомянул об этой заплате: были ли она возможна? Она оказалась возможной. О. Георгий рассказал мне несколько немного смешных и очень трогательных анекдотов о том, например, как Наследник донашивал платья своих старших сестер.

Эта заплата стала некиим символом – символом большой личной скромности. И с другой стороны – большой личной трагедии. Царская семья жила дружно и скромно: по терминологии тогдашних сумасшедших огарочно-санинских времен – это называлось мещанством. Та группа («первая группа» – по терминологии «Царского Вестника»), которая уже по социальному своему происхождению стояла выше всякого «мещанства», пускала слухи о распутинских оргиях в Царском Дворце – вот та самая «первая группа», которая ныне официально простила первой советской партии убийство Царской Семьи и столь же официально возглавляет вторую советскую партию. Так, как будто обе советские партии только и было озабочены: первая – чтобы расчистить путь этой «группе» и вторая – чтобы привести ее к власти... Что же касается Распутина – то его еще нужно очистить и от великосветских сплетен, и от холливудского налета. Тогда, кроме кутежей и женолюбия, ничего предосудительного и не останется. Но это – его частное дело. «Первая группа» тоже не отличалась ни трезвостью, ни целомудрием. Петр Первый не лез в трезвенники, а Екатерина Вторая не жила по уставам институтов благородных девиц. Что обоим не помешало заслужить имя «великих». Частная жизнь. Кому какое дело?

Но в данном случае «частная жизнь» была не только вывернута наизнанку, не только заляпана грязью, «инсинуациями самого грязного свойства», но и в этом виде «доведена до сознания народных масс». Можно сказать, что Ее Величество Сплетня одолела Его Величество Царя. Царь – заплатил своей жизнью. Россия заплатила двадцатью годами тягчайших страданий – но сплетня продолжает свое победное шествие. По крайней мере – по нашему зарубежью... Меняются объекты и приемы, но сама она остается вечно девственной и юной.

В подсоветской России сплетня как-то повывелась. Может быть, потому, что не до нее. Страданиями двадцати лет выжжена сплетня и о Царской Семье. В сознании подсоветских масс – в особенности, крестьянства – образ Николая Второго сконструировался совсем не в том аспекте, которого ожидали убийцы. Не Николай Кровавый, не Николай Последний, а Царь-Мученик. Заплативший жизнь за свою верность России, за верность тому слову, которое Он дал от имени России, и проданный своим «средостением». О жизни и о гибели Государя ходит масса слухов – в большинстве случаев совершенно апокрифических, создаются легенды, путей которых никто проследить не в состоянии. И именем Государя как бы возглавляется тот многомиллионный синодик мучеников за землю русскую, к которому каждый день сталинской власти вписывает новые имена. Для монархической идеи нет оружия более сильного, чем легенды и мученический венец. Призрак Царя Мученика бродит по России, и он тем более страшен для власть имущих - что его ни в какой подвал не затащишь.

Самоубийцы

...А убийства идут своим чередом. Когда я, три года тому назад, с величайшей озлобленностью и бестактностью доказывал, что всякие разговоры об эволюции большевизма – это вздор, платный или бесплатный, но все равно - вздор, на меня вешали многих собак. Сейчас эта эволюция, эволюция убийства – налицо. В той скорпионской резне, которая не прекращалась ни на один день, достигнуты небывалые в истории человечества рекорды, и убийство постепенно начинает переходить в самоубийство. Один из главных палачей, товарищ Самойлович-Лушков, недавно бежавший в Манчжурию, приводит цифру тюремного населения СССР – миллион человек. О лагерях Лушков ничего не говорит. О расстрелах говорит смутно – и то преимущественно в применении к расстрелам партийцев и чекистов. Ничего нового ни Лушков, ни его предшественники вроде Раскольникова и Бутенко нам сказать не могут. И ничего принципиально нового в этих побегах нет. Просто – судорожная борьба за клочки жизни и власти, паника на горящем корабле, когда в зверином страхе за власть и, следовательно, за жизнь – скорпионы топчут, режут и давят друг друга. Более удачливым удалось удрать – безо всяких шансов когда бы то ни было вернуться в Россию: их расстреляет сегодняшняя власть и их повесит завтрашняя. Все это – самоубийство в рассрочку. Оно требует все-таки меньше мужества и решимости, чем просто пуля в свой собственный марксистский лоб.